На игле - Страница 51

— Любишь лошадок?

— Не. Я ненавижу футбол, регби и всё остальное. Но я люблю кино. Особенно «Планету обезьян»? Видел когда-нибудь? Я от неё тащусь.

— А как же! Помню-помню! «Планета обезьян». Чарльтон, бля, Хестон. Родди Мак… как, бишь, его зовут? Чувачок такой. Ну подскажи мне. Он знает, о ком я, — Планета Обезьян повернулся ко мне.

— Макдауэлл.

— Точно! — сказал он с торжествующим видом, а потом снова повернулся к Дохлому. — А где твоя чувиха?

— Э? Чего? — спросил Дохлый, совершенно очумев.

— Ну, та блондиночка, ну, с которой я тебя вчера видел.

— А, эта.

— Классная писька… извини, конечно, это самое. Не в обиду, чувак.

— Какие проблемы, брат! Полтинник — и она твоя. Я не шучу, — Дохлый понизил голос.

— Ты серьёзно?

— Ну, разумеется. Никаких извратов, только перепихнуться. За полтинник.

Я не верил своим ушам. Дохлый не шутил. Он хотел свести Планету Обезьян с крошкой Марией Андерсон — «чернушницей», которую он ебал во все дыры уже несколько месяцев подряд. Дохлый хотел продать её. Я с отвращением подумал о том, до чего он докатился и до чего все мы докатились, и снова начал завидовать Картошке.

Я отвёл его в сторонку:

— В чём дело, блядь?

— Дело в том, что я забочусь о собственной персоне. А у тебя какие проблемы? Ты чё, вступил в ёбаное общество взаимопомощи?

— Я не об этом, блядь. Я просто не знаю, что с тобой, на хуй, творится, чувак, правда, не знаю.

— Выходит, ты стал ёбаным мистером Чистоплюем, да?

— Нет, но я никого не наёбываю.

— Что я слышу! Скажи ещё, что не ты свёл Томми с Сикером и всей тусовкой, — его взгляд был кристально-чистым и предательским, в нём не было ни грана совести или сострадания. Дохлый развернулся и пошёл обратно к Планете Обезьян.

Я хотел сказать, что у Томми был выбор, а у крошки Марии его нет. Но это привело бы к спору о том, где начинается и где кончается выбор. Сколько раз нужно ширнуться, для того чтобы понятие выбора утратило смысл? Если б я только это знал, бля. Если б я хоть что-нибудь, на хер, знал!

Лёгок на помине, в бар вошёл Томми; за ним — Второй Призёр, конкретно «синий». Томми сел на систему. Раньше он не ширялся. Наверно, мы сами в этом виноваты; возможно, я сам в этом виноват. Томми выступал только по «спиду». Это всё из-за Лиззи. Он очень спокойный, даже подавленный. Чего не скажешь о Втором Призёре.

— Малыш Рентс отмазался! Э-ге-гей! Ёбаный ты мудак, бля! — кричит он, сдавливая мне руку.

По всему бару проносится: «Марк Рентон — один на свете». Песню похватывают беззубый старикан Уилли Шэйн и Попрошайкин дед — милый одноногий старичок. Поёт Бегби с двумя своими друзьями-психами, которых я знать не знаю, поют Дохлый и Билли, даже мама поёт.

Томми хлопает меня по спине:

— Классно выкрутился, — говорит он, а потом спрашивает: — «Чёрный» есть?

Я советую ему завязать, пока не поздно. Он отвечает мне, как все начинающие, что он может бросить в любую минуту. Сдаётся мне, я где-то уже это слышал. Я сам так говорил и, наверно, скажу ещё не раз.

Меня окружали самые близкие люди, но я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким.

Планета Обезьян втёрся в нашу компанию. Мысль о том, как этот мудак трахает малютку Марию Андерсон, я бы не назвал эстетически привлекательной. Я бы не назвал эстетически привлекательной и мысль о том, как он вообще кого-либо трахает. Если он только попробует заговорить с мамой, я стукну кружкой по его обезьяньему рылу.

В бар входит Энди Логан. Это очень энергичный чувак, от которого так и разит мелкими правонарушениями и тюрьмой. Я познакомился с Логсом несколько лет назад, когда мы оба работали на стоянке при муниципальной площадке для гольфа и гребли деньги лопатой. Нас зажопил один контролёр из патрульной машины. Привольные были времена: к зарплате я даже не притрагивался. Логс мне нравится, но дружбы мы не водим. Я могу говорить с ним только о прошлом.

Мы оба любим вспоминать прошлое. Наша беседа всегда начинается с сакраментального «а помнишь…», но сегодня мы заговорили о бедняге Картошке.

В кабак заходит Флокси и подзывает меня к стойке. Он спрашивает о дряни. Я же на программе. Это безумие. Ирония состоит в том, что меня повязали за кражу книг как раз в тот момент, когда я пытался слезть. Всё из-за этого метадона, этого ебучего убийцы. После него жестокие отходняки. Там, в книжном, мне как раз стало плохо, когда этот круглорылый решил разыграть из себя героя.

Я говорю Флокси, что лечусь, и тогда он съёбывает, не говоря ни слова.

Билли замечает, что я говорил с этим чуваком, и выходит вслед за ним, но я вскакиваю и хватаю его за руку.

— Я этой швали все кости переломаю, блядь… — шипит он сквозь зубы.

— Оставь его, он нормальный, — Флокси идёт по улице, уже забыв об этом, забыв обо всём, кроме того, где бы достать дряни.

— Ёбаная шваль. Если ты водишься с такими подонками, блядь, то так тебе и надо.

Он вернулся в бар и сел за стол, но только потому, что увидел Шерон и Джун, шедших по улице.

Как только Бегби засёк Джун, он осуждающе посмотрел на неё:

— Где малой?

— У сестры, — робко сказала Джун.

Бегби отвернул от неё свой воинственный взгляд, открытый рот и застывшее лицо, чтобы переварить эту информацию и решить, как он к ней относится — хорошо, плохо или ему просто наплевать. В конце концов, он поворачивается к Томми и ласково говорит ему, какой он клёвый чувак.

Что я здесь делаю? Ёбанутая выходка излишне любопытного, отсталого ублюдка Билли. Шерон, которая смотрит на меня так, будто у меня две головы. Мамаша, пьяная и развязная, Дохлый… сука. Картошка в тюряге. Метти в больнице, и никто его не проведает, никто о нём даже не вспомнит, будто его никогда и не было. Бегби… пялится, падло, а Джун похожа на груду раздавленных костей в этом ужасном пуховике, который только подчёркивает её угловатую бесформенность.